Альтернативное интервью

- Иван Андреевич, Вы сегодня судили агон, посвященный Есенину и современникам. Скажите, пожалуйста, Сергей Александрович все-таки самородок или, как сейчас говорят, человек, грамотно встроившийся в повестку своего времени? 

- Он, несомненно, самородок. Когда Александр Солженицын прибыл посмотреть, что это за Константиново такое, ожидая увидеть там что-то необыкновенное, удивился, собственно, отсутствию этого самого «необычного». У него есть очерк, в котором он высказывает свое полнейшее изумление абсолютно прозаической, совершенно не поэтической обстановкой. Он описывает это.

Солженицын считает Божьим чудом, то, что с неба в эту абсолютно ничем не примечательную местность, вдруг явился такой ослепительный талант, как Есенин. И, в принципе, я считаю точно так же.

Проблема в том, что, когда говорят «самородок», это зачастую противопоставляется культуре, мол, что что-то нутряное явилось в мир культуры, откуда-то из-под земли что ли «вылезло»… Однако почему-то никто больше из этой земли не «вылез», кроме него одного. И даже в ближайшем районе, и даже в ближайшей губернии – он один.

Так что это, разумеется, талант! Современники называли его «Божья дудка». То есть сам Бог говорил через Сергея Александровича такими прекрасными стихами. Нельзя при этом принижать уровень образованности и культуры самого поэта – он очень много читал, очень много знал 

Его стихи только кажутся крайне простыми. На самом же деле мои коллеги-есениноведы, доказали, что в произведениях поэта множество реминисценций к самым разным авторам – Пушкину и многим другим. Именно поэтому, считая его этаким не совсем образованным человеком – нутряным талантом, – это принижать его развитие.

Сам Есенин, безусловно, тоже способствовал такому мифу о себе. Вот, смотрите, какой я гуляка праздный, пьяница!.. А на самом деле, он никогда пьяным стихи не писал. Он всегда писал абсолютно трезвым, и лишь подавал себя этаким разбитным, хулиганом – у него есть такие стихотворные циклы. Однако на самом деле его в Константиново звали «Монах» – с самого детства он имел это прозвище. Сами понимаете, что это немножко отличается от того, что было потом. 

Другое дело, что позже, когда, с его точки зрения, революция, которую он принял, но принял, так сказать, утопически – не ту, которая была в реальности, а ту, которая пошла, как он считал, не туда, он действительно, как Вы сказали?..

- Встроился в повестку.

- Да, когда, как Вы говорите, когда он попытался встроиться в повестку, то есть, изо всех сил стать своим, он довольно быстро понял, что революция – это не его. И никаким образом, хоть трижды бы он оплевал свои церкви, как это он сделал, к сожалению глубокому, он бы не смог в неё встроиться, в эту революцию.

Тогда он действительно стал хулиганом! Стал вести самоубийственный образ жизни, как бы приближая свою смерть, ища её всюду. Но это было потом, после того, как он догадался, что в эту повесточку, таким, как он встроится, просто невозможно. Таким, как он, значит крестьянским писателям.

- По-моему, Мариенгоф отмечал, что многие из знаменитых современников Есенина считали себя его учителями. В этой плеяде и Мережковские, и Гродецкий, и Клюев, и Блок. Кого все-таки больше в Сергее Александровиче, его самого или же его учителей?

- У него был, в сущности, один настоящий учитель – Николай Клюев. Он как раз его учил, что это прежде крестьянские поэты, такие как Алексей Кольцов, могли смотреть на господ, которым во времена Николая Алексеевича был, например, Александр Блок, снизу вверх. Тогда они действительно были вторым рядом. Теперь же, любил повторять он, мы – соль земли! Это мы на них должны смотреть сверху вниз, потому что именно за нами будущее! К сожалению, ошибся и Клюев – это судьба его потом и показала.

Глядя на таких своих учителей, Есенин, кстати, полюбил мистификации, переодевания – Клюев ходил в поддевке…

- В «бабушкиной кофточке», как говорили за глаза.

- Да-да! Но при этом цитировал наизусть «Фауста» Гёте на немецком – то есть, был образованным человеком. Это ведь тоже своего рода игра. Это были люди культуры с установкой, однако, на близость к земле. Они это афишировали и даже отчасти утрировали. Им до конца верить не стоит (смеется). 

- А кто все-таки виновен в падении Есенина? Обстоятельства или конкретные люди? Кто-то возлагает ответственность на великую Дункан и её заграничную поездку, кто-то грешит на дружков-собутыльников, бессовестно споивших поэта, а кто-то и вовсе на революцию.

- Здесь прежде всего надо начать с оговорки: я не судья, и никогда не сужу авторов. Кто я такой, чтобы судить Есенина, Пушкина или кого-то другого?! Мы не должны заноситься настолько, чтобы считать себя лучше или выше кого бы так ни было из них.

У некоторых современников, некоторых поздних достойных исследователей сложился образ падшего ангела. И это самое падение они связывают с образом русского человека вообще. Пишут о том, что Есенин – это воплощение русского человека XX века, и его падение связывают с падением этого самого человека – с его отречением от всего родного, его попыткой перейти к утопиям. Есенин – падший ангел 1920-ых годов. 

Вопрос виновности мне кажется здесь некорректным, потому что в ту эпоху самые умнейшие люди возлагали на революцию огромные надежды. Они были совершенно уверены, что дальше будет только лучше! До революции ведь никакого особого кризиса, о котором часто писали потом в советское время, ни в экономике, ни в культуре, не было – Россия неслась на всех парах вперед, и думалось выдающимся умам, что революция это стремительное движение вперед только подтолкнет!

Когда же этого не случилось, ожидания не оправдались, люди заметались (смеется). Особенно Есенин, который был уверен, что земля непременно крестьянам… Хотя мы-то знаем, что это был не более того, что лозунг. 

Его восприятие, может быть, совершенно справедливо было наиболее болезненным, потому что у него всё-таки была какая-то такая нутряная связь с большинством России того времени. 

При всем при этом отмечу, что с Сергея Александровича в полной мере я вины всё же не снимаю. Нельзя говорить, что виноваты обстоятельства, а я ни при чём. Это, конечно, не так. И даже то, что он пытался встроиться, как Вы сказали, попасть в повестку, это тоже можно вменить ему в вину. 

Он, в сущности, отрекся от себя в своем позднем творчестве: в «Черном человеке» – совершенное отречение, в «Железном Миргороде», которым он писал в Америке, – отречение от всей русской истории. Там преклонение перед американским гигантизмом. 

Он, в сущности, говорит в этих произведениях голосом своего персонажа, очень негативного, из «Страны негодяев», – Лейбмана Чекистова. Лейбман – это гражданин Звеймера, как он там себя презентует. Он как раз в повестке оказался, для него негативное отношение к исторической России, в общем-то, естественно. Когда к ней так относится Есенин, это действительно своего рода грех с его стороны. И он это, в общем-то, осознавал, но не знал, что с этим уже сделать – было поздно.

Я сознательно уклоняюсь здесь от всегдашнего вопроса о том, сам ли он повесился или его повесили. Многое нужно, чтобы ответить на этот вопрос!.. Но точно могу сказать, что в последние годы жизни Есенин будто искал смерти, будто нарывался, чтобы его подвесили. Это, конечно, факт настоящий.