Интервью с судьей

- Для меня Александр Владимирович Олешко – это, прежде всего, постоянный член Ареопага программы «Умницы и умники». 

 - А для меня это честь и радость увидеть новое поколение прекрасных, образованных, думающих, волнующихся людей. 

- Для Вас театр, все-таки, увеличительное стекло или Шекспировское зеркало?

- Это разные зеркала. Внутри театра – это зеркала, в которых отражаются, прежде всего, мои учителя. В театре им. Вахтангова я делил гримерную с Владимиром Абрамовичем Этушем и Василием Семеновичем Лановым. Представляете, когда я пришел в театр им. Вахтангова и спросил, где я будут «жить» - мне ответили: «Вот здесь!». И я прочитал: «Этуш», «Лановой». И при мне вставили бумажку с надписью «Олешко». Я не мог поверить своему счастью! И каждый раз, когда теперь я сижу за этим столиком и смотрю в зеркало, я понимаю, что в нем отражались мои великие педагоги – наши любимые актеры-, и их образы, которые они создавали. Поэтому театр, конечно, это – увеличительное стекло. Это своего рода раздражитель – он не должен создавать тебе условий для сна. А театр внутри – это возможность расти. Актер становится актером только в театре. И есть возможность от спектакля к спектаклю что-то искать, исправлять, находить…

- Шекспира любите?

- «Любовь моя без дна. А доброта – как ширь морская! Чем больше трачу, тем становлюсь безбрежней и богаче» (Уильям Шекспир). 

- У Шекспира есть еще изречение, которое мне очень подходит: «Вернемся к Цезарю! Приблизимся к нему!». Мне интересно, что для Вас «увеличили» в жизни, в искусстве, в театре три наших юбиляра: Станиславский, Шаляпин и Рахманинов. 

- Рахманинов… Вы знаете, если кто-то захочет понять меня, как человека, прежде всего должен послушать 2-ой концерт Рахманинова. Потому что когда я слышу этот концерт, я будто бы перелистываю страницы своей жизни. Это такая амплитуда, кардиограмма чувств… У меня сердце бьется быстрее, когда я слышу этот концерт. И в то же время я успокаиваюсь. Между прочим, именно по 2-му концерту Рахманинова я выстраивал роль в фильме «Турецкий гамбит», где играл Петю Яблокова. Вот я прям слушал этот концерт и думал: у актера, который музыкально выстраивает свою роль, можно услышать и почувствовать композитора, которого он знает, чувствует и любит. 

Шаляпин для меня – это такая огромная фигура! Сегодня у кого-то была оговорка очень правильная: «Шаляпин играл… ой! Пел!». Без «ой» надо! Он играл, он пел, он сам гримировался. Это был целый спектакль до того, как он выйдет на сцену. Очень мощная фигура! Я бы всем рекомендовал прочитать книгу «Маска и душа». 

 - Сам гримировался, конечно. Но у него, простите, были такие учителя-гримеры, как Коровин, например, который его гримировал на Грозного. Серов... Он хорошо сам гримировался, особенно с такими профессиональными художниками. А Вас никто из наших современных художников не гримировал никогда? 

- Вы знаете, во-первых, я в советское время родился и прочитал книгу «Искусство грима». Я очень этим интересовался. Если мы говорим о художественном направлении, которое было создано Немировичем-Данченко и Станиславским, сегодня об этом говорили… Театр, МХАТ – это школа переживаний. Я закончил Щукинскую школу – это школа представлений. Что это значит? МХАТ – это от внутреннего к внешнему. Щукинское направление – от внешнего к внутреннему. Когда совсем недавно мне была предоставлена честь сыграть в фильме у Карена Шахназарова Немировича-Данченко, я думал, что грим у меня будет очень долгим, пластическим. Оказалось, что мне достаточно было приклеить усы, подкрутить их, приклеить бороду и чуть по-другому зачесать волосы – и в зеркало смотрит Немирович-Данченко. Это заняло ровно 6 минут! У меня даже возникла такая мысль пойти в этом гриме в музей-квартиру Немировича-Данченко и просто позвонить в дверь. 

- Много очень написано по поводу того, что эти два великих человека, которые когда-то договорились и создали театр, потом столкнулись с очень сложными отношениями между собой… 

- Я не могу быть адвокатом того или другого. Я чувствую, что Станиславский как художник, который хотел максимальной правды в существовании на сцене, улетал в облака. А Немирович-Данченко все-таки был еще и хозяйственником, который должен был держать театр. Поэтому ему было все равно, например, какое варенье ест Станиславский на сцене. А для самого Станиславского это было принципиально. Если это «Вишневый сад», то он обязательно должен есть вишневое варенье. 

- Булгаков зло над ними издевается в «Театральном романе»? 

- Он издевается, подсвечивая. Я не могу сказать, что это зло. Когда ты подсвечиваешь и отходишь в сторону, тогда у читателя-зрителя есть возможность быть участником событий. Это, наверное, самое великое искусство.